Перед комбатом лежал лист бумаги, вверху которого стояла надпись; «Акт на списание». Лицо комбата было хмурым. Он читал: «Порода: немецкая овчарка. Кличка: Инга. Заболевание: потеря зрения…»
— Так, так, — проговорил комбат. — Совсем ослепла? По какой причине?
— Почти ничего не видит, — доложил ветеринарный врач, — и помочь мы не можем. Скоро ослепнет совершенно. Слишком поздно привели к нам.
— А вы сами не осматривали её, не наблюдали за животным?
— Она сюда очень редко попадала. Всё на разминировании была, в поле. Вожатый не жаловался на неё.
— Вот оно что! Была ранена в сорок третьем году… В голову, ранение серьёзное. Наверно, зрительный нерв повреждён? Вы обратили внимание?
— Зрительный нерв — это хуже всего, — отозвался врач. — Лечи не лечи, конец один. Зрительный нерв и человеку не починишь.
— Конец один, не починишь, — медленно повторил комбат.
Он отложил ручку, которую уже взял, чтобы подписать акт.
— Значит, Инга…
Собак в батальоне было много. Всех помнить по кличке подполковник не мог. Но Ингу он вспомнил. Большая светло-серая овчарка. Ну да, это её пускали искать взрывчатку на высоте у Дудергофа, когда Мизяев там склад снарядов открыл. Она отличилась и в истории с «мыльницами». Совсем недавно.
Было это на Карельском перешейке. Туда уже начало приезжать мирное население, но в посёлках и на полях происходили тяжёлые несчастья, люди подрывались на минах. Минёры работали на перешейке несколько раз. Они вытаскивали взрывчатку из дымоходов печей, находили хитрые ловушки в сараях, в колодцах, амбарах… Даже в старом почтовом ящике обнаружили мину.
Всё проверить и очистить до зимы не успели. Землю укрыло снегом, сковало морозом. Пришлось ждать весны.
В июне минёры попали в места, которые война обошла стороной. Боёв там не было. На полях, огородах, в садах минёры ничего не находили. Лишь кое-где валялись цинковые ящики с патронами, ручные гранаты… Их убирали, работа шла быстро, настроение у солдат было хорошее.
— Вот скоро разделаемся, а там, глядишь, начнут и по домам отпускать, — говорили они.
С такими мыслями вожатый Инги подошёл к небольшому домику, стоявшему отдельно от других в густом саду. Сильные кусты сирени перекидывали через забор свои ветви с тяжёлыми гроздьями фиолетовых и белых цветов.
Солдат постучал в дверь, ему отворила женщина, жена агронома. «Нет, — сказала она, — ничего подозрительного мы с мужем на своём участке не находили, живём в этом домике уже несколько месяцев и всё благополучно».
— А вы что, пограничник? — спросила женщина солдата.
Он отрицательно мотнул головой.
— Тогда почему с собакой? Это же пограничники с собаками ходят.
Солдат стал объяснять, что не одни пограничники, минёры тоже.
— Неужели она находит мины? — Женщина с удивлением смотрела на Ингу. — А как она делает это? Жалко, детей моих нет, они ещё в Ленинграде, завтра за ними поеду, им бы поглядеть на такую собаку.
Женщина соскучилась по людям в этом ещё пустынном в ту пору краю, ей не хотелось отпускать нежданных гостей.
— Можно, я угощу вашу собаку косточкой?
Солдат кивнул.
— До чего у вас сирень красиво цветёт, — заметил он.
— Правда, хорошо? — обрадовалась женщина. — Подождите, я вам нарву сирени. И она стала ломать тяжёлые грозди. Потом подала букет солдату и пошла в дом за косточкой для собаки. — А где же ваша красавица? — спросила она, вернувшись.
Инги возле домика не было. Солдат несколько раз позвал её, собака не приходила. «Вот неслух!» Он крикнул громче, но Инга не шла, только из глубины сада послышалось нетерпеливое тявканье.
— Чего она там застряла? — пробормотал солдат. Ему было неловко, что собака самовольничает и не слушается его.
— Вот она где, — сказала женщина, показывая вперёд. Инга сидела у смородинового куста. Она вытянула морду к хозяину, но не встала с места.
— Чего ты устроилась тут! — грубовато прикрикнул солдат. — Ко мне!
Собака чуть привстала, потом села снова. Она поворачивала голову то к хозяину, то к кусту, волновалась.
Солдат подошёл. Он уже почувствовал, что Инга сидит у куста неспроста. Осторожно приподнял ветки, свисавшие до самой земли, и увидел рыжий кусок картона, каким обивали стены в финских домах. Картон был набухший от влаги, видимо, лежал тут давно.
Солдат насторожился. Он сделал отстраняющий жест рукой, предлагая женщине отойти. Внимательно оглядел весь куст, проверяя, нет ли оттяжек, затем осторожно приподнял картон. И увидел две яркие пластмассовые коробочки. Очень похожие на мыльницы. Но солдат знал, что в таких «мыльницах» лежит тол.
Он снова махнул женщине рукой.
— Идите в дом!
Осторожно поднял одну «мыльницу», потом вторую. Так и есть. Взрыватели вставлены, они на боевом взводе.
— Недурные гостинцы, — проговорил солдат.
Он вернулся в дом, лишь обойдя с собакой весь сад. Встревоженная женщина стояла на крыльце. Солдат показал ей свои находки.
Не видали ещё где таких «мыльниц»? Их только возьми или прижми ногой. На тот свет — прямая дорога.
— Вот, подумать только, — растерянно проговорила женщина. Её голос дрожал. — Завтра же мои ребята приезжают. Они бы сразу эти коробочки нашли. Ребята всё видят!
— Скажите Инге спасибо, — отозвался солдат. — А ребят предупредите. СОВСЕМ МИРНАЯ ЖИЗНЬ
Вот это и вспомнил комбат, держа перед собой «Акт на списание».
— Значит, лечить нельзя? — переспросил он.
— Бесполезно, — ответил врач. — Никаких шансов на успех.
— Значит, списать… — Подполковник снова взял акт. — А как вы предлагаете поступить со списанным животным?
— Ни к какой службе она непригодна. Придётся уничтожить.
Комбат быстро поднялся. В общем-то, он был спокойным человеком, мало кто в части видел его вышедшим из себя.
— И это говорите вы, врач? — комбат швырнул акт на стол. — Собака всю войну проработала с нами, была ранена, потом работала снова. Она нашла пять тысяч мин. Посчитайте, сколько спасла человеческих жизней? А вам всё нипочём! Уничтожить…
Он в волнении прошёлся по комнате и встал перед ветврачом.
— Говорят, в некоторых армиях отличившимся собакам дают сержантские звания и даже боевые медали. А ведь нигде собаки не делают такой работы, как у нас. Им бы памятник поставить, хороший памятник где-нибудь на бывших минных полях.
Ветврач молчал.
— Так вот, — объявил комбат. — Акт я утверждаю. Раз собака непригодна к службе, нечего делать. Спишем её, исключим из списков. Но в части Ингу оставим. Держать её под особым наблюдением. Сколько придётся, хоть пять, хоть десять лет. Она заслужила. И кормить, обслуживать её, как всех строевых собак! Понятно?
— А если ревизия, приедут нас проверять? — неуверенно спросил врач.
— Моё приказание, с меня пускай и взыскивают!
Так и кончился разговор. Потом в часть не раз приезжали ревизоры, но начётов не делали, всё обошлось.
А Инга жила ещё долго. Для её глаз мир, который она помнила таким ярким, полным сияющего света, состоял теперь из сплошной серой мглы. Лишь изредка возникали в этой, мгле неясные белёсые пятна света.
Но то, чего не видели глаза, улавливало удивительное обоняние. И слышали чуткие уши. Поэтому она и двигалась уверенно, безошибочно находила дорогу. Поэтому со стороны её невозможно было принять за слепую.
Она очень скучала по своему вожатому, по работе. Никто теперь не посылал её на поиски, никто не хвалил за находки и не угощал прядками сушёного мяса. Ей вполне хватало еды, но она тосковала по этим прядкам мяса, как по ласке хозяина.
Когда других собак собирали на работу, Инга старалась пойти с ними вместе, лезла даже на машины, куда их грузили. Однажды она сумела забиться в узенькое пространство под кузовом, предназначенное для запасного колеса. Солдаты только случайно нашли её там.
Увозили собак, стихал их лай, смолкали разговоры людей… Инга лежала около ворот, уткнув морду в землю, и ждала. Даже бачок с едой не привлекал её в такое время. Ветеринар говорил, глядя на неё:
— Ну, пожалели, а что толку? Всё равно помирает от тоски, а людям от неё одно беспокойство.
Но Инга нашла себе занятие. Одна из собак принесла пятерых щенков. Месяц кормила их, на работу её не брали. А через месяц инструктор сказал:
— Пора и честь знать, кончился твой отпуск.
Собаку отправили в поле, щенки остались одни. Круглые, как шарики, они катались по расположению части, копались на помойке, попадали под ноги солдатам. Плохо бы им пришлось, но заботу о щенках взяла на себя Инга. Она стала их нянькой. Вылизывала, учила, настигала их, когда они озорничали, осторожно, мордой подталкивала на место, а то и трепала за непослушание. Если щенки подбирались к коновязи, где стояли обозные лошади, Инга отгоняла их строгим рычанием.
Так щенки росли под её присмотром, затем появились другие. Инга стала нянчить их тоже. Движения её сделались увереннее и быстрее, она весело подходила к бачку в час кормёжки, словно понимала, что снова ест свою болтушку не зря.
Как-то в питомник приехала Рита Меньшагина. Она не была здесь давно, работала далеко на минных полях. Ингу с щенками Рита увидела в углу двора. Собака лежала на траве, а щенки копошились вокруг. Вид у них был довольный и весёлый.
— Вот ты как живёшь теперь, — сказала Рита и погладила собаку. — Совсем у тебя мирная, спокойная жизнь! ВОЙНА ДАВНО ОКОНЧИЛАСЬ Эпилог
В войну минёры были рядом месяцами, годами. Вместе шли через минные поля, ели кашу из одного котелка, спали в одной землянке на общих нарах. А мирная жизнь развела по разным дорогам.
Вера Александрова была сержантом. Теперь строитель, инженер. Что занимает её мысли?
Минёры крепко запомнили Петродворец. Им пришлось работать там после войны. Где только не находили мины! В развалинах дворца, на дорожках парков, под корнями кустов. Даже опытные специалисты не сразу могли разобраться: «Как поставили мины под кусты, в самое переплетение корней?» Оказывается, мины ставились не под кустами, а на ровном месте. Кусты выросли потом, через годы.
Ставились мины и глубоко под землёй, в старинных трубах, по которым раньше шла вода из прудов к фонтанам. Приходилось ползти по сгнившим деревянным трубам в грязи и тине, чтобы добраться до зарядов, предотвратить страшные взрывы.
Теперь инженера Александрову интересует в Петродворце совсем другое. Там поднимается новый Ленинградский университет. В нём будет множество аудиторий, институтов, лабораторий…
Маргарита Меньшагина теперь по специальности экономист. Елизавета Александровна Самойлович — парикмахер, Нина Бутыркина работает, как до войны, на заводе. Она — старший мастер большого цеха. Разыскать там Бутыркину трудно. Цех занимает два этажа, а старший мастер не любит сидеть в конторке. Спросишь о ней рабочих, говорят: «Минуту назад здесь была, убежала. Ей ведь к каждому станку надо поспеть». Так и носится из пролёта в пролёт, из этажа в этаж, неугомонная…
Не все и знают, что Бутыркина ходит на протезе, что у неё нет ступни — потеряла на минном поле.
У каждого своя судьба, свои дела. Но приходит такой день, когда однополчане снова собираются вместе. В День Победы, девятого мая, приезжают даже те, кто живёт далеко от Ленинграда.
…Воспоминаниям нет конца.
Для минёров война окончилась не сразу. Фашистские армии сложили оружие. Замолкли пушки. Перестали сыпаться с неба бомбы. Но в земле, по которой прокатилась война, на тысячах квадратных километров оставались мины, снаряды, гранаты. И каждая несла смерть. Каждую должны были найти и победить минёры.
И теперь, много лет спустя, нет-нет и услышишь о смертельно опасной находке. Так, недалеко от Петрокрепости, в русле Невы, была обнаружена баржа, затонувшая, должно быть, осенью 1941 года, через несколько месяцев после начала войны. Она была нагружена доверху снарядами. Везла снаряды на фронт, а тут напали фашистские самолёты. От бомб и зажигательных пуль начались пожары — сразу в нескольких местах. Борта были разбиты, вода хлынула внутрь. Потому баржа и пошла на дно. А может, команда сама её затопила — иначе было не потушить огня. Тысячи снарядов могли взорваться разом.
Как было подступиться к такой находке? Пришлось Петрову надеть тяжёлый скафандр и лезть в воду.
Всё там оказалось хуже, чем даже предполагали. Чуть ли не десять лет баржа лежала на дне реки. Быстрое течение нанесло к ней горы песка. Стали расти мели. Они мешали судоходству.
Все понимали — оставлять тут баржу нельзя. А что с ней делать? Проще всего подорвать всё сразу. Но в том-то и беда, что это не избавляло от опасности. Часть снарядов взрыв, конечно, уничтожил бы, но другие могло разбросать по дну реки. Потом подрывай каждый в отдельности, да ещё найди его сперва. На это ушли бы многие месяцы, а то и годы.
— А если поднимать снаряды на суда и вывозить в безопасное место? — рассуждали минёры. — И это не годится. Снаряды повреждены, могут взорваться от любого толчка. Течение в Неве сильное, суда трудно удержать на месте. Всё может случиться…
И так плохо, и так. А всё же и на этот раз выход нашли. Дождались зимы, благо до неё оставалось уже не долго. Нева замёрзла. Тогда над потонувшей баржей сделали прорубь. Водолазы спустились на дно. Осторожно подняли ящики со снарядами. Наверху ящики принимали, укладывали каждый на санки и везли к берегу по ледяной дороге.
Опять загремели взрывы в местах, где за семь лет до того шли жестокие бои, где наши войска в сорок третьем прорывали блокаду. 1750 ящиков со снарядами вытащили со дна Невы и подорвали на берегу. Так и решили, казалось, неразрешимую задачу.
…Не затихает разговор однополчан.
— А помнишь тяжёлый снаряд под стеной цеха на «Большевике»?
— А бутылки со взрывчатым студнем на дне прудов в Пушкине?
— А тот снаряд в перекрытии жилого многоэтажного дома?
— А помните Жука, Ингу, Дика?…
Маргарита Борисовна молча смотрит на старых товарищей, подруг и вдруг улыбается, вспоминая что-то ещё.
— На минных полях волнений хватало, — говорит она. — Но, верите или нет, больше всего я боялась, когда вручали нам первые боевые награды. Вызвали меня к столу. Генерал говорит: «От имени и по поручению Военного Совета фронта вручаю вам за мужество и доблесть в боях с фашистскими захватчиками орден Красной Звезды!» Говорит он громко, торжественно, а у меня сердце стучит так, что, кажется, всем в комнате слышно. Еле и выговорила тогда пересохшими губами: «Служу Советскому Союзу». А уж как отошла от столика, как вернулась на место, даже не помню!
…Долго сидят однополчане за праздничным столом. Вспоминают товарищей, оставшихся на полях войны, тех, кто погиб под Ленинградом и Нарвой, под Новгородом и Псковом. Много их там осталось.
Погибла Валя Корнеева, которую все звали Тихой, нет Вани Ногаева. Но сегодня они тоже, хоть и незримо, присутствуют за столом, они живы в памяти друзей.
Перед комбатом лежал лист бумаги, вверху которого стояла надпись; «Акт на списание». Лицо комбата было хмурым. Он читал: «Порода: немецкая овчарка. Кличка: Инга. Заболевание: потеря зрения…»
